Сентиментальные рассказы - Страница 7

— Ну, бывает, — сказала Галина Михайловна, слегка тронув Настю за плечо. — Мало ли, что там, откуда мы знаем? А на Тамарку внимания не обращай, она ядовитая, ну ее. Я тебе сотни три могу дать. Больше нету, правда, а три сотни могу… Ты куда?

Настя выскочила из корректорской и помчалась по длинному коридору, ссыпалась с лестницы, перепрыгивая через две ступеньки, выскочила на крыльцо — и остановилась, напряженно всматриваясь туда, где на берегу речки прямо рядом с тем пешеходным мостиком в тени старого каштана происходил банкет. Отсюда было видно лучше, чем из окна. На траве под каштаном был расстелен упаковочный картон, на нем лежала какая-то еда, стояли две бутылки, пакет с соком. Вокруг сидели три мужика и та крошечная старушка. Настя как во сне сошла со ступенек крыльца, пошла к берегу, не сводя глаз с этой группы. Подошла, молча остановилась рядом, уставилась на бутылки. Нет, не алкоголь. Просто вода. Но — из магазина. Она никогда не покупала воду в бутылках, дорого. Кипятила водопроводную, потом долго отстаивала, потом уже готовила на этой воде… Угощение тоже не очень-то банкетное: буханка хлеба, кусок ливерной колбасы, два огурца, несколько перышков зеленого лука. Один рулетик с маком, тонко порезанный на кусочки. В пакете из-под апельсинового сока — никакой не сок, а горстка мелких сухарей.

Ее заметили, выжидательно уставились. Крошечная старушка сказала своим детским голосом:

— Что ты, девонька? Кушать хочешь? Садись с нами. Сегодня у нас много еды, вон сколько надавали. Сеня хорошую воду принес, чистенькую. Ему на рынке добрый человек дал. Хлеб тоже хороший, нигде не валялся, Геннадий Валентинович сам купил, ему нынче даже деньги давали. И колбасу тоже сам купил, она свежая. И даже булочка сладенькая есть, мы тоненько порезали, всем хватит. Это мне сегодня дали, много, я и домой своим отнесу. Ну, что ты? Стесняешься? Не надо, девонька, это гордыня, грех… В жизни всякое бывает, сегодня мы тебя покормим, завтра — ты нас.

Настя слушала тонкий детский голосок крошечной старушки, молча рассматривала пожилого мужика без ног, не очень пожилого — без одной руки, совсем молодого — без глаз, с лицом, располосованным грубыми давними шрамами, и ей было невыносимо стыдно за свои недавние мысли, за ту ярость, которая погнала ее сюда, даже за те слезы из-за украденного кошелька.

— Тебе с нами, наверное, неловко? — послушав ее молчание, предположила старушка. — Мы понимаем, это ничего, тогда с собой что-нибудь возьми. Я вот тебе целую булочку дам, моим хватит, много ли нам надо…

Она полезла в тот самый пакет, в котором Настя и отдала ей рулеты с маком, вынула один, протянула на ладони.

— Нет, я есть не хочу, спасибо большое, — с трудом сказала Настя. — Мне бы водички немножко… И можно я с вами просто так посижу?

Безногий мужик, упираясь кулаками в картон, качнул себя в сторону, освобождая ей место. Однорукий взял бутылку воды и сунул ее в руки слепому. Слепой стал откручивать пробку. Настя села на край картонного настила, взяла протянутый ей пластиковый стаканчик с водой и стала слушать, как крошечная старушка утешающее говорит тонким детским голосом, что все проходит, и не надо горевать, им-то еще ничего, они друг другу помогают, у других-то и не такое бывает, а ничего, живут, а если будет совсем туго — так ты, девонька, не стесняйся просить, люди хорошие, добрые, только если не попросишь — так сами могут и не заметить, но и это ничего, душа-то у всех есть… Так что все будет хорошо, главное — верить надо, чтобы душа не выгорела, в пустой душе злоба поселяется…

Через десять минут Настя поблагодарила всех за воду, поднялась с картонного настила, попрощалась и пошла работать, чувствуя острую жалость почему-то к Тамаре Георгиевне.

Позвони родителям

Нина Алексеевна побродила по вокзалу, нашла платный туалет, чистенький, даже нарядный, с зеркалами. И горячая вода была. Умылась там, причесалась, подкрасила губы и брови, одобрительно оглядела себя в зеркале. Хорошо выглядит. В брючном костюме немножко непривычно, она раньше не носила брюки. Оказывается, ей очень идет брючный костюм. И стрижка очень идет, напрасно она столько лет с косой мучилась. И маникюр ей идет, от природы ногти-то красивые, просто не следила никогда, все не до того было. С такой жизнью не до маникюров…

Нет, о такой жизни не надо было вспоминать. И так у нее внутри все трясется, как от озноба. Уже вторую неделю, с тех пор, как решила ехать, — так и трясется. Она думала, что за столько-то лет успела привыкнуть и смириться. А вот трясется все внутри и холодеет. И дышать трудно.

Надо выйти на свежий воздух, погулять, подышать, придти в себя. Все равно слишком рано еще, нельзя же заявляться в гости в такое время. Или ничего? Она все-таки не с пустыми руками, она с таким хорошим гостинцем, что любой обрадуется. И гостинцу обрадуется, и ей обрадуется. Она никого не будет стеснять, поживет денька три, погреет душу — и домой, жить дальше своей такой… вот такой своей жизнью. Ей трех деньков хватит до конца жизни.

Нина Алексеевна вышла из здания вокзала, поежилась от утренней прохлады, вынула из пакета вязаный палантин и завернулась в него так, как научила ее соседская Оксанка. Оксанка приезжала к родителям часто, почти каждый год. Хорошая девочка. Хотя она ведь в областном центре живет, а не в столице за тридевять земель. А час на автобусе — что ж не приехать-то? Можно было бы даже и два раза в год.

Ее опять начало трясти. Надо просто походить туда-сюда, успокоиться. Подумать, какие первые слова при встрече сказать.